“Pussy Riot”, попытка осмысления...

Пожалуй, самая серьезная проблема, которая возникает всвязи с событиями в ХХС – это разрешения противоречия между индивидуальной позицией «отдельно взятого христианина», и позицией того же самого христианина, являющегося членом Церкви. Для индивидуальной позиции, определяющими (на мой взгяд) являются слова «прости им, ибо не ведают, что творят». В то же время, для церковной позиции определяющими являются слова «не давайте святыни псам», что (в частности) означает «не оставляйте святотатства безнаказанным». Причем противоречие усугубляется еще и тем, что в процесс неизбежно вовлекается государство. Как исповедующий христианство человек, я не держу зла на этих женщин. Они действительно не отдавали себе полного отчета, что именно они делают. Но, в то же время, как исповедующий христианство человек, я прекрасно понимаю, и отдаю себе отчет в том, что именно они сделали: святотатство. И, как христианин, я должен как минимум желать, чтобы это святотатство было наказанным. Более того, исходя из Нагорной Проповеди (по крайней мере, из моего понимания слов Христа о святынях и псах), это моя прямая обязанность как члена Церкви – ограждать святыни от насмешек и поругания. В том числе и через наказание тех, кто это себе позволяет. При этом возникает вопрос реальных возможностей для этого. Есть ли они у меня, или у церкви? Проблема в том, что реально ни у меня, ни у Церкви нет реальных возможностей для защиты. Отделение Церкви от государства лишает Церковь реальных рычагов воздействия на допустивших святотатство людей, так как лишь государство имеет право наказывать своих граждан. Соответственно, приписав себе эксклюзивное право наказания, государство берет на себя обязательство предоставлять защиту Церкви. В том числе и через наказание тех, кто совершает «преступление» против нее (также как против ислама, или иудаизма, или любой другой религии). При этом главная сложность – классификация «преступления». Ведь в светском государстве и законы светские. Соответственно, ни в уголовном, ни в гражданском законодательстве не может быть классификации поступка как «богохульства», или «святотатства». Именно в этом (на мой взгляд) и заключается сложность, связанная с вовлечением государства в процесс над “Pussy Riot”. Проблема не в том, что гос-во оказалось вовлечено в этот процесс, так как гос-во было обязано это сделать. Проблема в том, как классифицировать поступок женщин в рамках светских законов. Не будучи юристом, мне трудно дать взвешенную оценку той статье, которое гос-во применило в данном конкретном случае. Тем не менее, мне кажется, что статья за хулиганство с разжиганием религиозной ненависти – совершенно притянута за уши. В паралель стоит вопрос и о том, как классифицировать этот поступок: как уголовное, или административное правонарушение. На мой взгляд, все эти вопросы снимаются достаточно легко, если взглянуть на суть вещей. А по сути то, что совершили эти женщины – это акт вандализма (простейшая паралель – помочиться в Вечный Огонь). Соответственно именно это и должно было бы послужить основой для классификации их поступка. Как оказалось, вандализм – это уголовная статья. Так что, при полном отвращении к форме, приходится признать, что по сути все было верно.

Разница между западным и восточным богословием

Западное богословие пытается достичь сердца через разум, в то время как восточное достигает разума через сердце.

Матч Украина-Франция. Ливень, гроза. 0-2

Вопрос к "Армянскому радио": - Что было бы, если бы молния ударила в стадион во время матча? - Множество свежих "French fries"

Просто так...

В чем главное различие между богословом и философом? Богослов проповедует истину, которую он нашел Философ же приглашает присоединиться к нему в поиске истины.

Большой каньон. Привет Вольтеру.

О Большом каньоне говорить нечего. Там нужно побывать. Поэтому сразу обращусь с приветом к Вольтеру.Мало известный (мягко говоря) факт. В 60-е годы Большой Каньон чуть было не стал заурядным водохранилищем. На государственном уровне был утвержден и уже начал выполняться план по постройке двух дамб непосредственно на территории Большого каньона. Постройка дамб привела бы к затоплению большей части каньона и поменяла бы всю его экосистему. В принципе, на этом можно было бы поставить точку, но готовность уничтожить Большой каньон ради благ цивилизации - уж очень заманчивый повод для того, чтобы дать пинка Вольтеру. Привет, Вольтер!

Запад и Восток

Наверное, ничто не передает разницу в восточном и западном мировоззрении лучше, чем перевод знаменитого "рехот руах" из Екклезиаста: "ибо всё - суета и томление духа" vs. "all is vanity and grasping for the wind." Там, где западное сознание видит лишь бесполезную тщету, восточное утверждает экзистенциальную потребность. Справедливости ради, следует заметить, что не всегда все было так безнадежно в западном мировоззрении: " all is vanity and vexation of spirit." (KJV)

Личности, или возвращение утраченной человечности. Суламифь.

Она проснулась, как обычно, незадолго до рассвета. Ей нравились эти краткие предрассветные сумерки, когда очертания предметов уже начинали угадываться, но до того, как солнечный свет зальет комнату, оставалось еще несколько минут. Среди полного забот и суеты дня, это были единственные минуты которые она могла полностью посвятить себе самой.

Она приподнялась на локте и склонилась над лицом спящего рядом мужа. Ее длинные волосы рассыпались по подушке и сплелись с его волосами, создавая шатер, оградивший их от мира. Бессильный проникнуть туда, где под завесой ее волос было место лишь для двоих, мир подчинился желанию женщины и отступил на время, оставив ее наедине с мужем. Женщина вглядывалась в его лицо, расслабленное и безмятежное во сне, и видела в нем черты того юноши, в которого она была влюблена.

В истории их любви не было ничего необычного. Как это часто случается, они познакомились на институтской вечеринке. Как и все влюбленные юноши, он дарил ей цветы и читал стихи. Цветы, естесственно, были красными розами, а стихи, конечно же, были пушкинскими строками: «Я вас люблю, хоть я бешусь...». Как и все влюбленные девушки, она стала рассеянной и по три раза солила суп. Как и все влюбленные юноши, он съедал этот суп, не замечая, что тот пересолен. Когда они оставались наедине, они, как и все влюбленные, предавались ласкам.

В их ласках не было страсти. Только лишь нежность. Нежность и благодарность за то, что они появились друг у друга, дали друг другу проникнуть в свой мир и позволили исследовать его. Для них ласки были проводниками на пути познания друг друга. Их ласки проникали глубже взглядов. Их ласки говорили больше, чем могли сказать слова. Приникая своими губами к его губам, ощущая их мягкость и поддатливость, она познавала его нежность. Когда ее руки скользили по его плечам, она, ощущая упругость мышц, познавала его силу. Когда ее голова лежала у него на груди, она, слушая биение его сердца, ощущала покой и познавала его верность. То наслаждение, которое она испытывала, познавая своего возлюбленного, было гораздо острее и глубже, чем удовольствие от самих ласк.

В его объятиях она преображалась. Доселе неведомая ей чувственность, разбуженная близостью любимого, стремительно овладевала ею, раскрашивая мир в новые цвета, добавляя глубины ее переживаниям, вознося ее к новым вершинам. Она не боялась своей чувственности, она полностью отдавалась ей. Отдавалась радостно, с головой погружаясь в новые для нее ощущения. Она наконец-то познала, что это значит – любить. Любить по-настоящему, отдавая себя возлюбленному целиком, без остатка, и также целиком, без остатка, принимая его в себя.

Ее родители, догадываясь что происходит с их дочерью, призывали ее не торопиться, быть осторожной, не терять головы. Она в ответ только весело хохотала и убегала на новое свидание. Она очень любила своих родителей. Когда-то их любовь, значила для нее больше всего на свете. Она знала, что родители любят ее, как никто другой. Она знала, что как бы ни повернулась ее жизнь, что бы она ни сделала, она всегда найдет поддержку у мамы и папы. Они могут не одобрить ее поступков, рассердиться на нее, наказать, но они же и помогут ей найти выход из любой неприятности, в которой она могла оказаться. Она знала, что родители, если понадобится, отдадут за нее свою жизнь. Она знала все это, и отвечала им такой же любовью. Чистой, искренней и беззаветной. Но теперь у нее появился он, ее возлюбленный!

Как же, должно быть, несчастны, - думала она, - те люди, которые говорят, что они нашли свою половинку, или обрели спутника жизни! Как же несчастны те, кто думает так о своих любимых! Да полно! Любимых ли? Ощущали ли они хоть однажды то, что ощущала она?

Когда они были вместе, когда их тела сплетались в объятиях, они проникали друг в друга настолько глубоко, что исчезала граница, разделявшая его и ее. Они не расстворялись друг в друге, не теряли себя, но преображались, становились иными. Отдавая себя друг другу, они обретали неизмеримо больше, чем отдавали, больше, чем каждый из них мог дать другому. Как кусочки угля под невыносимым давлением земной коры становятся драгоценным алмазом, так и они, сжимая друг друга в объятиях, обжигая друг друга жаром своих чувств, творили из себя высшую драгоценность – истинную любовь. Сливаясь друг с другом, познавая друг друга, они познавали то, чему имя – Бог!

Она хорошо понимала, чего опасаются родители, чего они боятся. Понимала, но не разделяла ни их опасений, ни их страхов. Ведь родители не знали его так, как познала его она! Родители обращали внимание на слова, судили по взгляду, по жизненному опыту. Но разве могут слова рассказать то, что поведали ей его губы? Разве может взгляд передать то, что открыли ей его объятия? Чего стоит опыт, боящийся любить? Чего стоит любовь, если в ней есть место страху? Ничего не стоит! Она не достойна называться любовью! В совершенной любви нет страха! Боящийся не совершенен в любви!

Прислушиваясь к родительским наставлениям, она опасалась лишь одного – забыть ту влюбленность, которая наполняла сейчас ее жизнь. Забыть, как замирает сердце, когда ее рука касается его. Забыть, как взрывется мир, когда его губы соприкасаются с ее губами. Забыть тот трепет, который охватывал ее, когда она слышала его голос. Забыть означало - предать. Она знала, что это стало бы предательством без надежды на прощение, без надежды на искупление. Забыть, потерять влюбленность – это был единственный страх в ее жизни.

Глядя на своих родителей, на жизнь других людей, она понимала, насколько велика опасность этого предательства. Она ясно видела, как заботы, усталость, хлопоты и суета, вторгаясь в жизнь людей, постепенно охлаждали их. Эти люди говорили о зрелой любви. Любви, прошедшей испытания и окрепшей в них. Она же видела в их любви лишь руины, осколки той, настоящей любви, которая сейчас безраздельно властвовала в ее жизни. Она не хотела такой участи. Ей претила мысль о том, чтобы довольствоваться малым. Для нее мысль о том, что ее любовь может превратиться в привычку, была богохульной!

Тогда-то в ее жизни и появился этот ритуал. Просыпаясь незадолго до рассвета, когда новый день еще не вступил в свои права, она подолгу вглядывалась в лицо мужа, воскрешая в себе ту влюбленность, которую они разделяли когда-то давно. Она стала хранительницей их влюбленности. Ведь пока хоть один влюблен, влюбленность не перестает...

Когда солнечные лучи проникли в комнату, женщина уже была готова к новому дню. Она еще ниже склонилась над мужем. Легко, чтобы не потревожить его сон, поцеловала в губы. Задержалась на мгновение, впитывая в себя остатки воспоминаний и, откинув одеяло, тихонько соскользнула на пол.

Как она ни старалась вести себя тихо, но совсем не шуметь у нее не получилось. То стукнет дверца холодильника, то громыхнет свалившаяся в раковину тарелка. Этот шум, всегда особенно громкий ранним утром, потревожил сон ее дочери, спавшей в соседней комнате. Потревожил, но разбудить не смог. Она вернулась домой лишь под утро. Когда машина остановилась у подъезда, девушка еще долго не выходила из нее, не в силах оторваться от возлюбленного. Ее руки обвивали его шею, ее грудь прижималась к его груди, ее губы ласкали его. В ее ласках не было страсти. Лишь нежность, благодарность и острое наслаждение познавания...

Личности, или возвращение утраченной человечности. Гамалиил.

Заседание Синедреона затягивалось. Слишком много времени отнял вопрос о том, может ли человек выкупить проданный дом, если его новый хозяин больше года не появлялся в городе? Как обычно, спорящие увязли во второстепенных деталях, и, не найдя общего языка, зато вспомнив старые обиды, затеяли перепалку.

Гамалиил не любил участвовать в подобных спорах. Они были неприятны ему своей бессмысленностью и тратой времени. Будь на то его воля, он бы вообще не появлялся на заседаниях Синедриона, но бремя ответственности, которое он всегда ощущал на своих плечах, заставляло его снова и снова приходить сюда. Не было в жизни Гамалиила ничего важнее этой ответственности. Ответственности перед Богом за Его народ.

Будучи фарисеем, блюстителем Торы, Гамалиил прекрасно понимал все несовершенство закона. Человек подчиняется закону вынужденно, в силу необходимости. Закон лишь принуждает к повиновению, а не побуждает человека к исполнению его. Сталкиваясь с необходимостью подчиняться, человек, бунтарь по своей природе, начинает искать возможности для того, чтобы избежать принуждения и, проявляя чудеса изобретательности, находит все новые и новые пути для того, чтобы обойти закон.

Именно это и произошло с законом о выкупе дома. Тора, заботясь о том, чтобы из-за безденежья человек не лишился дома своих предков, дает простое и ясное постановление: «Если кто продаст свой дом, то выкупить его можно до истечения года от продажи его. Если же не будет он выкуплен до истечения целого года, то дом останется навсегда у купившего его в роды его.» Ловкие мошенники, пользуясь трудностями, возникшими у человека, покупали у него дом и исчезали. После того, как год, предусмотренный Торой для выкупа дома, истекал, они возвращались в город, и предлагали человеку выкупить дом, но уже значительно дороже. И люди переплачивали за свои дома. Ведь для них этоти дома представляли гораздо большую ценность, чем просто крыша и стены. Для них это были дома, где жили поколения их предков, где прошло их детство. Так Тора, вместо того, чтобы служить справедливости, стала орудием неправды в руках безнравственных людей.

Устав слушать спорящих, Гамалиил поднялся и предложил: «Если человек хочет выкупить свой дом, но не может найти того, кому он продал его, то пусть такой человек внесет стоимость дома на хранение в казну Храма, и тогда пусть снова пользуется домом своих предков». Гамалиил нисколько не сомневался, что его предложение будет принято. Он достаточно хорошо знал, что стоит лишь произнести заветные слова: «внести деньги в казну Храма», и любое его предложение будет одобрено.

«Нравственность – вот что должно быть в центре внимания вождей, вот на чем мы должны сосредоточить наши усилия, а не распылять их на споры о том, сколько ангелов уместится на кончике иглы» – думал Гамалиил, глядя на то, как постепенно успокаиваются его коллеги по Синедриону.

Наконец страсти утихли, и Синедрион приступил к рассмотрению последнего вопроса: дела некоего Симона, называемого Петром, и Иоанна, сына Зеведеева, обвиняемых в распространении назарейской ереси. Когда обвиняемых ввели в зал, Гамалиил почувствовал себя неуютно. Он всегда ощущал горечь, когда речь заходила о последователях того, кого он осудил на казнь год назад. Нет-нет, он по-прежнему считал правильным решение, принятое Синедрионом. Иисус из Назарета заслуживал смерти! Гамалиил лишь ощущал горечь от того, что эта казнь случилась. Но еще большую горечь он ощущал от того, что не случилось.

Когда весть о проповеднике из Назарета дошла до Гамалиила, он испытал воодушевление, которое уже очень давно не возникало у него. Гамалиил знал, что многие из учителей Израильского народа завидовали популярности Ииуса, видели в нем угрозу их статусу, их власти. Но Гамалиилу нечего было делить с ним. Назарянин проповедовал простолюдинам – пастухам, землепашцам, ремесленникам. Вокруг же Гамалиила была знать, ученый люд - вожди народа. И, самое важное, Иисус учил народ тому же, чему желал учить и Гамалиил. Назарянин учил нравственности. Он возвышал Тору до нравственного закона, превознося нравственность Торы над всеми уставами и постановлениями записанными в ней.

Ученик Гиллеля, Гамалиил восхищался тем, как его учитель сформулировал самое главное, что содержала в себе Тора: «Не делай другому того, чего не желаешь себе – вот важнейшее в Торе. Все остальное в ней – лишь комментарии». Но сыну простого плотника из Назарета в своем учении удалось превзойти великого Гиллеля! И если Гамалиил в чем-то и завидовал Иисусу, так только в этом.

Гамалиил был в искреннем восхищении от того, как Назарянину удалось переформулировать золотое правило Гиллеля: «И во всем, как вы хотите чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Насколько глубже и точнее это сказано, чем просто «не делай другому того, чего не желаешь себе»! Гиллель не решил проблему зла, он лишь предостерегал человека от того, чтобы тот не не допускал зла в своей жизни. Назарянин же призывал побеждать зло добром, творить добро даже тем, кто причинил тебе зло. Он учил не мстить, но дарить прощение. И не потому, что ты не хочешь, чтобы и тебе кто-то отомстил, но потому что ты хочешь, чтобы и тебе простил тот, кому ты сделал зло. Ведь ты простишь одного, а тебя простят семеро! Воистину, злом не искоренить зла, но и уклоненем от зла не победить его. Зло можно победить лишь добром. Пройдя на шаг дальше, сотворив добро обидевшему тебя, искупив своим добром то зло, которое было сотворено тебе.

Чем больше Гамалиил узнавал о проповеднике из Назарета, тем больше росло его желание сотрудничать с ним. Он был готов покровительствовать ему, своим авторитетом оградить его от зависти сильных. Но все его планы рухнули. Рухнули в одночасье.

Когда Гамалиил впервые услышал о том, что Иисус равняет себя с Богом, то он не поверил этому. Гамалиил счел это слухами, распространяемыми завистниками. Но под давлением все новых свидетельств, стало невозможным прятаться от факта: дни Назарянина сочтены. Он сам вынес себе смертный приговор. Гамалиилу лишь осталось поставить на нем свою подпись. И Гамалиил поставил ее на том, ночном заседании Синедриона. Поставил не дрогнувшей рукой: Иисус из Назарета был достоин смерти, потому что будучи человеком, выдавал себя за Бога. Он должен был умереть. Так диктовала ответственность. Ответственность перед Богом за Его народ. Ответственность, которую нес Гамалиил.

Сколько раз Израиль шел восслед иных богов и подвергался за это тягчайшим наказаниям! Сколько горя и бед принесли те времена, когда Тора была в пренебрежении. Плен, голод, засуха, разорение, кровопролитные войны – на протяжении тысячи лет эти беды преследовали его народ, впадавший в беззаконие, уклонявшийся от Бога.

Лишь в последнее время, наученный горьким опытом Вавилонского плена, народ внял голосу Бога, голосу разума, обратился к Торе, и на протяжении двух сотен лет ни на шаг не отступал от нее. Никогда еще в своей истории народ не был так предан Богу, как сейчас. Никогда еще Тора не соблюдалась так свято, как она соблюдалась теперь. Самый последний пастух в Иудее знал Тору. Самый последний рыбак из Галилеи трижды в год приходил в Иерусалим на Песах, Шавуот и Суккот. Даже владычество Рима не смогло изменить этого. Израиль платил дань Цезарю, но жил по своим законам, жил по Торе.

И в этом была их заслуга, заслуга фарисеев, учителей и вождей, несших на себе бремя ответственности за народ, чтобы больше не постигла их кара Господня, чтобы никто не уклонился на неверный путь и не увлек за собой других. Разве не по плодам судят о дереве? А плодом фарисеев был народ, до последнего мытаря и сикария посвященный Богу. Никому из великих пророков и царей Израиля не удавалось удержать этот необузданный народ в повиновении. Ни Самуилу, ни Давиду, ни Соломону – никому. Это удалось только им, фарисеям. Фарисеи – вот кто смог превратить упрямый и неуправляемый Израиль в народ, покорный Богу, и соблюдать их в покорности на протяжении столетий.

Гамалиил прекрасно знал, что не все его соратники трудятся от чистого сердца. Он знал, что цена благочестия многих из них – это восхищение окружающих. Гамалиил знал, что многие становятся учителями не для того, чтобы учить, но лишь ради почтения, которым пользовались учителя. Гамалиил знал все это, но он также знал, что искренность одного посвященного оправдает лицемерие сотни корыстолюбцев. А среди фарисеев не было недостатка в искренних и посвященных. И Гамалиил надеялся, что именно по ним, по таким как он, Гамалиил, как его учитель, Гиллель, или как его ученик, Савл, история и будет судить о них, о фарисеях. По лучшим, а не по худшим.

На что же надеялся Назарянин, когда стал равнять себя с Богом? Как мог он надеяться, что избежит смерти там, где царит Тора? Разве не знал он, что нет и не может быть пощады пророку, зовущему восслед иного бога: «Если восстанет среди тебя пророк, и представит тебе знамение или чудо, и сбудется то знамение или чудо, о котором он говорил тебе, и скажет притом: "пойдем вслед богов иных, которых ты не знаешь, и будем служить им",- то не слушай слов пророка сего. Господу, Богу вашему, последуйте и Его бойтесь, заповеди Его соблюдайте и гласа Его слушайте, и Ему служите, и к Нему прилепляйтесь; а пророка того должно предать смерти за то, что он уговаривал вас отступить от Господа, Бога вашего».

Незаметно для себя самого, Гамалиил начал обращаться к тому, кто умер год назад:

- На что же ты рассчитывал, Иисус из Назарета? Сколько надежд и радости ты дал мне вначале, и сколько разочарования и горечи ты принес мне в конце! Тот суд над тобой был пустой формальностью, данью закону. И даже то, что, вопреки традиции, Синедрион заседал ночью не смущало меня. И то, что люди, свидетельствовашие против тебя лгали – это было не важно. Важно было лишь то, что ты, выдавая себя за Бога, влек за собой мой народ. Народ, за который я отвечаю перед Богом. Ты сам вынес себе приговор. Я лишь утвердил его и не сожалею об этом.

Лишь одно смущает меня. Меня смущают слова первосвященника о том, что лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Не поступили ли мы беззаконно, принеся тебя в жертву за народ? Не стали ли мы палачами? Можно отдать свою жизнь ради блага народа, но нельзя отнимать чужую жизнь ради этого блага. Отдавший свою жизнь - благодетель, отнявший же чужую - становится палачом.

Кто теперь разрешит эти вопросы? Пока ты был жив, ты был искушением для народа. После твоей смерти, оказавшись жертвой за народ, ты стал еще большим искушением. Твои последователи не только не рассеялись, но их число растет. Твоим именем они творят чудеса. Они и после твоей смерти готовы следовать за тобой. Никогда еще не было подобного в Израиле.

Неужели правы эти двое, говоря о тебе, как о Мессии, которого мы убили, которого я приговорил к смерти? Они говорят: «должно повиноваться больше Богу, нежели человекам.» Но разве не Богу я повиновался? Разве не Торой я руководствовался, утверждая твой смертный приговор? Откуда же это беспокойство в душе? Кто я? Судья праведный, предавший смерти богохульника, или палач, отнявший жизнь у человека? Кто даст мне ответ? Кто, кроме Бога? Пусть же Он Сам ответит мне. В осуждение ли, или в оправдание, но я не хочу опять становиться палачом. Палачом этих двоих – Симона, называемого Петром и Иоанна, сына Зеведеева.

«Встав же в синедрионе, некто фарисей, именем Гамалиил, законоучитель, уважаемый всем народом, приказал вывести Апостолов на короткое время, а им сказал: мужи Израильские! подумайте сами с собою о людях сих, что вам с ними делать. Ибо незадолго перед сим явился Февда, выдавая себя за кого-то великого, и к нему пристало около четырехсот человек; но он был убит, и все, которые слушались его, рассеялись и исчезли. После него во время переписи явился Иуда Галилеянин и увлек за собою довольно народа; но он погиб, и все, которые слушались его, рассыпались. И ныне, говорю вам, отстаньте от людей сих и оставьте их; ибо если это предприятие и это дело - от человеков, то оно разрушится, а если от Бога, то вы не можете разрушить его; берегитесь, чтобы вам не оказаться и богопротивниками.»

Смена парадигмы.

Истинная жизнь христианина начиается тогда, когда он понимает, что Библия - это книга не о Боге, но о нем. Тогда он перестает изучать книжного Бога, но начинает делать то, для чего Библия и писалась - созидать себя по образу Того, Кто запечатлен в этой книге.

Личности, или к утраченной человечности. Иона.

Среди высоких холмов Месопотамии, вдоль излучины Тигра, раскинулась широкая долина. Большую часть долины занимал город. Город был велик и очень красив, хотя всю красоту его мог оценить лишь воин, понимавший толк в осадах и штурмах. В красоте города не было изящества Вавилона с его навесными садами. В нем не было величия Иерусалима с его Храмом. В нем не было оживленности портового Тира. Более всего город напоминал огромную скалу, усердно обтесанную неведомым великаном. Мощь, неприступность, непоколебимость – вот что приходило в голову человеку, впервые увидевшему этот город, и еще не успевшему познакомиться с людьми, населявшими его. У тех же, кто был знаком с его жителями, город вызывал лишь ужас. Ужас и ненависть, воплощенные в камне, укрепленные, укоренившиеся здесь на века, – вот что представлял из себя этот город. Имя городу было - Ниневия.

На вершине одного из холмов, возвышавшихся над долиною, под иссохшим от зноя кустом сидел человек. Его глаза были устремлены в долину, но он не видел города. Взгляд его был пуст, как была пуста и его душа, безжизненная, выженная дотла, иссохшая, подобно кусту, под которым он сидел. Человек говорил, но его слова падали в пустоту. Не было рядом никого, кто мог бы услышать его, кто мог бы ответить ему. Имя человеку было Иона, сын Амафиина из Гефаховера. Иона говорил, и в его голосе печаль чередовалась с гневом, а надежда – с отчаянием:

- Ты сказал: "Как Мне не пожалеть города?", а кто пожалеет меня? Я не хочу жить. Я хочу умереть! Зачем мне жизнь, лишенная смысла? А Ты отнял у нее смысл... Зачем Ты спас меня тогда, во время голода в Сарепте? Зачем Ты послал Илию и наполнял нашу кладовую хлебом и маслом, пока не окончились голодные времена? Зачем? О ком Ты заботился тогда? Обо мне и моей матери, чтобы нам не умереть, или Ты заботился лишь о том, чтобы был сыт Твой пророк? Что значила для Тебя моя жизнь? Когда-то я думал, что знаю ответ на этот вопрос...

Жалобные нотки исчезли из голоса Ионы. Теперь в нем звучали отчаяние и стыд:

- Мальчишка! Глупец! Как же наивен я был тогда! Когда Илия вернул мне жизнь, я решил, что Ты предназначил меня для чего-то великого! Я думал, что если Ты дважды подарил мне жизнь, то она что-то значит для Тебя! О, как верил я в свое призвание! И теперь мне стыдно за свои мысли, за свою веру! Как Ты мог обмануть меня? Как Ты мог так обойтись со мной?

На смену стыду пришел гнев:

- Вся моя жизнь была посвящением Тебе! Я оставил свой город, я оставил свою мать, я не знал жены, я следовал за Тобой, куда бы Ты ни влек меня! Я стал Твоим пророком! О, как счастлив был я, когда Ты послал меня, еще сопливого мальчишку, возвестить об избавлении моего народа от тирании Иезавели! Как я был горд, что именно через меня Ты принес весть о возвращении Израилю былого величия, о возвращении земель, отнятых от нас сириянами! Но я знал, что и это еще не все! Я знал, что Ты приготовил для меня нечто большее! И вот оно пришло, главное дело всей моей жизни...

Отчаяние вновь завладело Ионой:

- Сначала я не поверил, я не мог поверить тому, что услышал от Тебя! Но я слишком хорошо знал Твой голос, чтобы оставаться в сомнении! Однако и подчиниться Тебе я не мог! Понимаешь? Не мог, никак не мог! Твое повеление столкнулось с моими надеждами, с тем, что наполняло меня, что составляло желание всей моей жизни! И это столкновение взорвало мой разум. Я обезумел от отчаяния! Понимаешь ли Ты, что это означало для меня, Твоего пророка - ослушаться Тебя?

Голос Ионы начал прерываться, но он подавил рыдание, уже готовое вырваться наружу:

- Тогда, в безумии своем, я задумал побег. Когда же побег не удался, я решил, что смогу обмануть Тебя, перехитрить Бога! Как радовался я, думая, что Ты не разгадал моей уловки! Я ходил по Ниневии и в точности провозглашал то, что Ты мне повелел: "Еще сорок дней, и Ниневия погибнет!" Я был одинок и беззащитен. Маленький, одинокий еврей, среди миллиона жестоких и бессердечных ассирийцев, я был уверен, что моя нескрываемая ненависть к ним очень быстро приведет меня на плаху. И за всю свою жизнь я ничего не желал так, как я желал этой смерти! Я знал, что ты не пощадишь города, убившего Твоего пророка! Я надеялся умереть. Я ждал, жаждал смерти! Но время шло, а я все еще был жив. И тогда я понял, что и в этом я проиграл Тебе! Я понял Твой план, понял, как именно ты использовал меня, но уже было слишком поздно что-то исправить! Ты обыграл меня, Ты обернул мою ненависть в инструмент спасения. Ты знал, что ниневитяне, знающие одну лишь ненависть, не воспримут ничего, кроме ненависти, превосходящей их собственную. И Ты нашел меня, Ты взрастил меня, и Ты послал меня. Ты использовал меня, чтобы моею ненавистью спасти столь ненавистный мне город! И моя ненависть спасла Ниневию!

- Ты пожалел этот город? Но кто пожалеет меня? Я опустошен, я предан Тобой! Твое призвание, казавшееся мне благословением, обернулось проклятием для меня! Моя жизнь оказалась игрушкой в Твоих руках! Моя вера, мои переживания, мои надежды – все оказалось пустым! Все чем я жил, оказалось лишь частью Твоей игры. Я думал, что я живу, живу Тобой, а оказалось, что вся моя жизнь была лишь Твоей игрой. Ты лишь играл мной, играл моей жизнью. Но вот игра закончилась, игрушка сломана, оставлена и забыта...

- Забыта? О если бы это действительно было так! Если бы моя жизнь действительно была предана забвению! Но Тебе было мало моей изломанной жизни, и Ты сделал из нее насмешку! Теперь каждый, кто услышит обо мне, будет насмехаться надо мной, показывать на меня пальцем, и качать головой:

- Смотрите, вот человек, который думал скрыться от Бога!
- Какой он глупый! Разве он не знал, что от Бога нигде не скроешься?
- Как он смешон: даже рыба, и та побрезговала им!
- Наверное, побоялась сойти с ума: говорят, безумие заразно!
- Какой бессердечный человек! Куст он пожалел, а целого города, с женщинами, стариками и детьми ему не было жалко?
- Дети-то в чем виноваты?

- На это Ты меня оставил? На насмешки? Да, они правы: я - безумен! От Тебя не скроешься, Тебя не обманешь. За Тобой всегда останется последнее слово! Да, я - безумен! Но в безумии своем я честнее всех тех, кто насмехается надо мной....

- Я молился к Тебе, я верил, что Ты не оставишь души моей в аду. Но вот, я – в аду, а Ты оставил меня. Кому теперь пожалеть меня? Почему Ты пожалел их, но не пожалел меня? Что Ты нашел в них, чего не было во мне? Чего не доставало мне, Твоему пророку? Ответь мне, я хочу понять! Я хочу попытаться понять! Почему Ты пожалел их? Почему?

Речь Ионы прервалась. Его разум, метавшийся в поисках ответа на все эти вопросы, в поисках внезапно утерянного смысла жизни, зацепился за последнюю мысль, за последний вопрос: «Почему?». Именно этот, по-детски наивный вопрос, показался ему жизненно важным, стал источником света, который начал заполнять ту бездну, в которую превратилась его душа.

Когда Иона снова заговорил, его голос изменился. Из него исчезла мольба, исчезло отчаяние, исчезла неуверенность. Вместо этого в его речи вновь зазвучала утраченная целеустремленность:

- Я постараюсь понять это... Я пойму!

Человек поднялся и начал спускаться в долину, направляясь к городу. В душе его больше не было ни ужаса, ни ненависти, но лишь одно желание: понять. А за спиной у него легкий порыв свежего ветера коснулся иссохшего куста, шевельнул ветвями, из которых вдруг начали пробиваться зеленые ростки, обещание новой жизни... Впрочем, это могло лишь привидеться мне...

Афонаризм

Нет большего зла, чем выбрать меньшее из двух зол.

Страсти по Шредингеру.

Бредя по жизни, я неожиданно наткнулся на подарок судьбы. Мне сложно дать описание этого подарка, так как он относится скорее к миру идей, чем к миру материальному. Да и как пользоваться им мне не до конца еще понятно, но ведь даренному коню в зубы не смотрят, не так ли?

Так как без описания, все же, не обойтись, придется обратиться к аналогиям. Вероятно, подарок этот лучше всего сравнить с ключем. Вернее даже не с ключем, а с замочной скважиной, заглянув в которую, можно увидеть иной мир. Ну вот, опять затруднение. Мир-то не иной, а все тот же, наш с вами мир, но выглядит он по-иному через эту замочную скважину. Впрочем, опять же, он не столько выглядит по-иному, сколько... Нет, так я и сам запутаюсь, и вас запутаю до состояния полной прострации. В общем, инаковость этого мира состоит в том, что в нем отсутствует время. Впрочем, отсутствует не время, как некое расстояние между двумя событиями, но отсутствует время как ось, вдоль которой разворачивается цепочка причинно-следственных связей.

Первое, что я увидел через «замочную скважину», была кошка Шредингера. Причем даже не кошка, а здоровенный такой котище, вполне себе живой и здоровый. И этот котище улыбался мне самым нахальным образом! Можно даже сказать, скалился на меня! Впрочем, как оказалось, скалился он не на меня, а на Шредингера. Как мне потом рассказали, Шредингер в конце концов не выдержал неопределенности, и заглянул таки в свой ящик. Каково же было его удивление, когда оказалось, что ящик пуст: ни мертвой, ни живой кошки там не было! Так Шредингер и промучался до конца своей жизни, терзаясь вопросом, что же случилось с его кошкой? Говорят даже, что стоя перед пустым ящиком, Шредингер жутко ругался и клял почем зря несчастного Гейзенберга, посылая его в очень неопределенном, хотя и вполне конкретном направлении. Впрочем, все эти мучения Шредингера – ничто по сравнению с мучениями студентов, вынужденных ломать себе голову над экспериментом ученого. Это не говоря уже о мучениях защитников животных. Во всяком случае, лично я не испытываю ни малейшего сострадания к Шредингеру. И пусть в меня бросит камень тот, кто не изучал квантовую механику! У того же, кто ее изучал, рука на меня не поднимется!

На самом же деле, как оказалось, Шредингер лишь думал, что он засовывает кошку в ящик. В реальности же, Шредингер вынимал кота из этого проклятого ящика! Я вам даже больше скажу. Это не Шредингер выдумал свою кошку, но это кот выдумал Шредингера, чтобы выбраться из ящика! Вам это кажется совсем невероятным? Посмотрел бы я на вас, если бы вы обнаружили себя сидящим в ящике, рядом с бутылью полной ядовитого газа, и готовой взорваться в любой момет! Вы бы еще и не такое выдумали!

Кстати, именно так появилась на свет знаменитая поговорка о том, что любопытство сгубило кошку. Только в оригинале была не кошка, а Шредингер. Но люди, как это часто случается, извратили первоначальный смысл поговорки.

Афонаризм

Смирение - это не самоуничижение, а самоотречение.

Афонаризм

Многие стоят на коленях перед Христом не потому, что преклонили колени пред Ним, но потому, что переползли к Нему, так и не восстав от коленопреклонения перед грехом.