Закат, восход. Рождественский рассказ.

На Иерусалим опускался вечер. Заходящее Солнце уже касалось верхушек оливковых деревьев на вершине Елеонской горы и бросало прощальные лучи на город. Отблески света игриво отскакивали от позолоты на стенах Храма и посылали солнечные зайчики в глаза людей, пришедших на Храмовую гору. В игривости лучей явственно ощущалось обещание вернуться завтра и продолжить веселье.
На ступенях Храма сидел старик. Длинные, седые волосы обрамляли лицо, более всего напоминавшее кору дерева. Такое же потемневшее, выдубленное Солнцем и иссеченное бороздами глубоких морщин. Широкая борода доходила старику до середины груди. В его осанке читалась былая уверенность и властность. Сколько старику было лет не знал никто. О его возрасте можно было сказать лишь одно: был он ветхим. Впрочем, годы, не пощадившие лицо старика, оказались не властны над его глазами. Они были ясными, чистыми и видели так же хорошо, как и тридцать, сорок, шестьдесят лет назад.
На коленях старика лежал свиток, развернутый до самого конца. Он только что закончил чтение и в его сознании еще продолжали звучать последние прочитанные строки: «Вот, Я пошлю к вам Илию пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного. И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я, придя, не поразил земли проклятием.»
Как тесно переплелись эти слова с его судьбой, с судьбой его народа! «И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их» - это были последние слова, прозвучавшие с Неба пятьсот лет назад. Эти, внушающие такую надежду слова, открыли мрачную эпоху великого молчания. Великого молчания Неба. Долгие пятьсот лет безмолвия прервали связь времен, остановили ход истории его народа. Истории, в которой Небо никогда не молчало. Истории, в которой народ всегда слышал голос Того, без Которого не было ни истории, ни народа. Даже в самый темный период, во время Вавилонского плена, даже тогда был слышен Его голос. Старик вздохнул. Видимо, правы говорившие: «После того, как умерли последние пророки – Аггей, Захария и Малахия, – Дух Святой отошел от Израиля»[1]
Тень горечи пробежала по лицу старика. Те же слова, на которых замерла история его народа, остановили и его жизнь. Сначала они отняли у нее смысл, а потом и все остальное, что в ней еще оставалось. Он был священником в Храме, но эти слова закрыли ему доступ в Храм. Он был мужем и отцом, но эти слова отняли у него и сына и жену. Он так и похоронил их в один и тот же день. Сердце матери не выдержало известия о смерти единственного сына. Так старик и доживал свой век. Одинокий, без служения, без семьи, с самых похорон не проронивший ни слова. Ведь все слова пусты, если молчит Небо...
Внезапный порыв восточного ветра вырвал из руки ролик свитка и он покатился по земле, разворачиваясь до самого конца. Что-то необычное привлекло внимание старика. Ему показалось, что... Седая голова склонилась над свитком. Нет, не показалось! На ранее пустом листе явственно проступали слова: «Во дни Ирода, царя Иудейского, был священник из Авиевой чреды, именем Захария, и жена его из рода Ааронова, имя ей Елисавета...» Серде, закаменевшее в тот самый день, когда он похоронил жену и сына, вновь ожило и защемило. Старик потер рукой грудь, но движение это было машинальным. Он весь, целиком, без остатка был там, в свитке: «Однажды, когда он в порядке своей чреды служил пред Богом, по жребию, как обыкновенно было у священников, досталось ему войти в храм Господень для каждения». Дыхание перехватило. Непроизвольно, изуродованные артритом пальцы стиснули свиток так, что боль пронзила суставы. Но он даже не заметил этой боли. Глаза бежали по строчкам: «Тогда явился ему Ангел Господень, стоя по правую сторону жертвенника кадильного. Захария, увидев его, смутился, и страх напал на него.» Он хорошо помнил этот страх. Страх, оставшийся с ним на всю жизнь. Но странно! То, что происходило с ним сейчас, будучи многократно удивительнее той, давней встречи с Ангелом, не только не страшило старика, но и развеивало навечно, казалось бы, укоренившийся в нем страх! «Ангел же сказал ему: не бойся, Захария, ибо услышана молитва твоя, и жена твоя Елисавета родит тебе сына, и наречешь ему имя: Иоанн.» Воспоминания того дня разбередили душу. На глаза навернулись слезы. Буквы стали расплываться, но старику больше не было нужды читать текст. Он и так знал, что будет дальше, он помнил наизусть эти слова: «Он будет велик пред Господом; и многих из сынов Израилевых обратит к Господу Богу их; и предъидет пред Ним в духе и силе Илии, чтобы возвратить сердца отцов детям, и непокоривым образ мыслей праведников, дабы представить Господу народ приготовленный.»
Буквы все еще продолжали появляться на свитке, но старик отложил его. И вовсе не потому, что Солнце уже зашло и сгустился сумрак. Старик вдруг понял, что история, которая продолжала писаться прямо на его глазах, уже не была предназначена ему. Он, ветхий старец, принадлежал прошлому. Новое, оживавшее на страницах свитка, устремлялось в будущее. Однако, старик не испытывал сожаления о том, что ему суждено остаться в прошлом. В этот вечер ему открылось, что нет границы, отделяющей старое от нового. Есть лишь непрерывная нить истории. Есть лишь вечно разворачивающися свиток, в котором вечно запечатляется непрерывная речь Небес.
Когда наутро солнечные лучи вновь затеяли свою игру на стенах Храма, он все еще сидел на ступенях. Один, особо резвый солнечный зайчик, прыгнул на лицо старика и осветил его, смывая тень прожитых лет. Перебрался выше, плеснул светом в глаза, позолотил седину и заметался в ней, запутавшись, не сумев выбраться на свободу из густых волос. Так и нашли Захарию пришедшие в Храм на утреннюю молитву: с улыбкой на светящемся лице и золотым ореолом вокруг головы.

[1] Вавилонский Талмуд, трактат "Синедрина"